Неточные совпадения
Почти месяц после того, как мы переехали
в Москву, я сидел на верху бабушкиного дома, за большим столом и писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка
в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же,
в день ангела
бабушки, должна была быть поднесена ей.
Стараясь быть незамеченным, я шмыгнул
в дверь залы и
почел нужным прохаживаться взад и вперед, притворившись, что нахожусь
в задумчивости и совсем не знаю о том, что приехали гости. Когда гости вышли на половину залы, я как будто опомнился, расшаркался и объявил им, что
бабушка в гостиной. Г-жа Валахина, лицо которой мне очень понравилось,
в особенности потому, что я нашел
в нем большое сходство с лицом ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.
У него был свой сын, Андрей,
почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который
почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у
бабушки, а
в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней, после признания, нежность и ласки
бабушки. Да,
бабушка взяла ее неудобоносимое горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за «потерю
чести». Потеря
чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина
в мире, всех любящая, исполняющая так свято все свои обязанности, никого никогда не обидевшая, никого не обманувшая, всю жизнь отдавшая другим, — эта всеми чтимая женщина «пала, потеряла
честь»!
— Она красавица, воспитана
в самом дорогом пансионе
в Москве. Одних брильянтов тысяч на восемьдесят… Тебе полезно жениться… Взял бы богатое приданое, зажил бы большим домом, у тебя бы весь город бывал, все бы раболепствовали перед тобой, поддержал бы свой род, связи… И
в Петербурге не ударил бы себя
в грязь… — мечтала
почти про себя
бабушка.
— Ах! —
почти в ужасе закричала Марфенька, — как это вы смеете так называть
бабушку!
С тех пор как у Райского явилась новая задача — Вера, он реже и холоднее спорил с
бабушкой и
почти не занимался Марфенькой, особенно после вечера
в саду, когда она не подала никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного, ребенка
в женщину.
— Очень, очень похорошели! — протяжно говорила
почти про себя Полина Карповна Крицкая, которая, к соблазну
бабушки,
в прошлый приезд наградила его поцелуем.
Между тем они трое
почти были неразлучны, то есть Райский,
бабушка и Марфенька. После чаю он с час сидел у Татьяны Марковны
в кабинете, после обеда так же, а
в дурную погоду — и по вечерам.
Не только Райский, но и сама
бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила
почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала
в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
Привязанностей у ней, по-видимому, не было никаких, хотя это было и неестественно
в девушке: но так казалось наружно, а проникать
в душу к себе она не допускала. Она о
бабушке и о Марфеньке говорила покойно,
почти равнодушно.
Райский еще раз рассмеялся искренно от души и
в то же время
почти до слез был тронут добротой
бабушки, нежностью этого женского сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым сердцем, добродетелям.
Райский
почти не спал целую ночь и на другой день явился
в кабинет
бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей
в глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
Не проходило
почти дня, чтоб Тит Никоныч не принес какого-нибудь подарка
бабушке или внучкам.
В марте, когда еще о зелени не слыхать нигде, он принесет свежий огурец или корзиночку земляники,
в апреле горсточку свежих грибов — «первую новинку». Привезут
в город апельсины, появятся персики — они первые подаются у Татьяны Марковны.
Он не сидел, не стоял на месте, то совался к
бабушке, то бежал к Марфеньке и силился переговорить обеих.
Почти в одну и ту же минуту лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых, от торопливости его говора или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.
—
Бабушка! — закричала она и спрятала голову у ней на груди,
почти в обмороке.
К нему все привыкли
в городе, и
почти везде, кроме чопорных домов, принимали его, ради его безобидного нрава, домашних его несогласий и ради провинциального гостеприимства.
Бабушка не принимала его, только когда ждала «хороших гостей», то есть людей поважнее
в городе.
К
бабушке он питал какую-то почтительную,
почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни
в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
— Боже мой, Опенкин! — воскликнула
бабушка почти в ужасе. — Дома нет, дома нет! на целый день за Волгу уехала! — шепотом диктовала она Викентьеву.
— У Столбеевой. Когда мы
в Луге жили, я у ней по целым дням сиживала; она и маму у себя принимала и к нам даже ходила. А она ни к кому
почти там не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским родственница: она князю какая-то
бабушка.
Деда его, то есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было
в живых; овдовевшая супруга его,
бабушка Мити, переехавшая
в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что
почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него
в дворовой избе.
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и
бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников.
Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь
в жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были
почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу
в восьмом, нянька водила нас к дедушке и
бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда
почти и не говорили, потом отсылали нас
в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили
в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо
в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь
в гостиную.
Вызванное головлевской поездкой (после смерти
бабушки Арины Петровны) сознание, что она «барышня», что у нее есть свое гнездо и свои могилы, что не все
в ее жизни исчерпывается вонью и гвалтом гостиниц и постоялых дворов, что есть, наконец, убежище,
в котором ее не настигнут подлые дыханья, зараженные запахом вина и конюшни, куда не ворвется тот «усатый», с охрипшим от перепоя голосом и воспаленными глазами (ах, что он ей говорил! какие жесты
в ее присутствии делал!), — это сознание улетучилось
почти сейчас вслед за тем, как только пропало из вида Головлево.
Иногда я заставал ее перед зеркалом, — она сидела на низеньком кресле, причесывая волосы; концы их лежали на коленях ее, на ручках кресла, спускались через спинку его
почти до полу, — волосы у нее были так же длинны и густы, как у
бабушки. Я видел
в зеркале ее смуглые, крепкие груди, она надевала при мне лиф, чулки, но ее чистая нагота не будила у меня ощущений стыдных, а только радостное чувство гордости за нее. Всегда от нее исходил запах цветов, защищавший ее от дурных мыслей о ней.
Шумною толпой выбегают ребятишки на побелевшую улицу;
в волоковые окна выглядывают сморщенные лица
бабушек; крестясь или радостно похлопывая рукавицами, показываются из-за скрипучих ворот отцы и старые деды, такие же
почти белые, как самый снег, который продолжает валить пушистыми хлопьями.
Русский язык был
в таком загоне, что ей
почти не с кем было на нем обращаться, кроме прислуги, а
в институте даже горничная, которой княгиня сделала подарки за услуги княжне, прося у
бабушки руку для поцелуя, сказала...
Княгиня была
в восторге от этого письма. Не знаю, что именно ее
в нем пленяло; но, конечно, тут имело значение и слово «о счастии
в самых бедствиях». Она и сама
почитала такое познание драгоценнее всяких иных знаний, но не решалась это высказать, потому что считала себя «профаном
в науках». Притом
бабушка хотя и не верила, что «древле было все лучше и дешевле», но ей нравились большие характеры, с которыми она была знакома по жизнеописаниям Плутарха во французском переводе.
Бабушка после этого только скорее заспешила разделом, о котором нечего много рассказать: он был сделан с тем же благородством, как и выдел княжны Анастасии: моему отцу достались Ретяжи,
в которых он уже и жил до раздела, дяде Якову Конубрь, а
бабушка оставалась
в Протозанове, от которого она хотя и отказывалась, предоставя детям по жребию делить деревни,
в которых были господские дома, но и дядя и отец слышать об этом не хотели и просили мать
почтить их позволением оставить
в ее владении Протозаново, к которому она привыкла.
Кроме того,
почти во всю залу (она же и гостиная) был разостлан огромный английский ковер, принесенный с собою
в приданое еще
бабушкой.
Все, или
почти все, молодые люди влюбляются — вот общая черта,
в остальных они не сходны, — и во всех произведениях поэзии мы услаждаемся девицами и юношами, которые и мечтают и толкуют всегда только о любви и во все продолжение романа только и делают, что страдают или блаженствуют от любви; все пожилые люди любят порезонерствовать,
в остальном они не похожи друг на друга; все
бабушки любят внучат и т. д., — и вот все повести и романы населяются стариками, которые только и дело делают, что резонерствуют,
бабушками, которые только и дела делают, что ласкают внучат, и т. д.
Вдруг подскочил Де-Грие. Они все трое были возле; я заметил, что m-lle Blanche стояла с маменькой
в стороне и любезничала с князьком. Генерал был
в явной немилости,
почти в загоне. Blanche даже и смотреть на него не хотела, хоть он и юлил подле нее всеми силами. Бедный генерал! Он бледнел, краснел, трепетал и даже уж не следил за игрою
бабушки. Blanche и князек, наконец, вышли; генерал побежал за ними.
Так как
бабушка не обедала и
почти не сходила с кресел, то и действительно один из полячков пригодился: сбегал тут же рядом
в обеденную залу воксала и достал ей чашку бульона, а потом и чаю.
Едва только оставил я генерала, как явился ко мне Потапыч, с зовом к
бабушке. Было восемь часов, и она только что воротилась из воксала после окончательного проигрыша. Я отправился к ней; старуха сидела
в креслах совсем измученная и, видимо, больная. Марфа подавала ей чашку чая, которую
почти насильно заставила ее выпить. И голос и тон
бабушки ярко изменились.
—
Бабушка! много будет; ну как не выйдет красная, — умолял я; но
бабушка чуть меня не прибила. (А впрочем, она так толкалась, что
почти, можно сказать, и дралась.) Нечего было делать, я поставил на красную все четыре тысячи гульденов, выигранные давеча. Колесо завертелось.
Бабушка сидела спокойно и гордо выпрямившись, не сомневаясь
в непременном выигрыше.
— Вот,
бабушка, — так начал мужик, — было времечко, живал ведь и я не хуже других:
в амбаре-то, бывало, всего насторожено вволюшку; хлеб-то,
бабушка, родился сам-шост да сам-сём, три коровы стояли
в клети, две лошади, — продавал
почитай что кажинную зиму мало что на шестьдесят рублев одной ржицы да гороху рублев на десять, а теперь до того дошел, что радешенек, радешенек, коли сухого хлебушка поснедаешь… тем только и пробавляешься, когда вот покойник какой на селе, так позовут псалтырь
почитать над ним… все гривенку-другую дадут люди…
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и
бабушка и мать чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и бесповоротно: нет уже ни положения
в обществе, ни прежней
чести, ни права приглашать к себе
в гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет ночью полиция, сделает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил, подделал, — и прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!
Конечно, со стороны
бабушки было смешно и непростительно наказывать меня подобным образом. Не ребенок же я,
в самом деле, чтобы со мной,
почти взрослой девушкой, поступать подобным бесцеремонным образом!
Этот мыльный фартук своим прикосновением производил на меня такое отвратительное впечатление, что я бился и визжал как сумасшедший и, наконец, однажды ущипнул
бабушку так больно, что она, выхватив меня из своих колен, зажала
в них снова по другому образцу и отхлопала ладонью так больно, что я помню это о сю пору
почти так же живо, как сочный, рубенсовский колорит латышских дев, на которых я нехотя смотрел, удивляясь занимательности некоторых их форм.
Восхваление присутствующих шло по очереди. После блюда вкусного шашлыка, мастерски приготовленного Барбале, дедушка поднял чашу
в честь Бэллы, называя ее княгиней Израил. Он обращался к ней немного напыщенно и важно, точно к совершенно посторонней. Бэлла, потупясь смотрела
в тарелку. Я же, прикрыв лицо концом скатерти, еле сдерживалась, чтобы не фыркнуть на весь стол. Верно глаза мои красноречиво смеялись, потому что
бабушка не менее красноречиво погрозила мне пальцем через весь стол.
Домик
бабушки был очень ветхий, и все надворные постройки — такие же: тес серый,
почти черный, от старости покоробился лодочкою.
В глубине заросшего двора — очень глубокий колодезь и покосившийся флигелек, за двором — сад, сплошь фруктовый и ягодный; ягоды у
бабушки были очень большие, яркие и жирные, — и клубника, и малина, и смородина, и крыжовник. Яблони и груши — старые, развесистые.
В течение
почти трех месяцев он все собирался
в деревню, но не мог решиться расстаться с маленькой, уютной, казавшейся ему очаровательной, квартиркой
бабушки Бекетовой, где каждый день проводил с Марго два-три часа наедине.